Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ба-а-атюшки! – ахнула ошеломленная старуха. – Руку мне поцеловали… – и добавила с неожиданной грустью: – Первый раз в моей жизни!
Конечно, всякого человека волнует, трогает это сочетание страшного личного несчастья: слепоты, одинокой, горькой жизни – и необыкновенной любви к людям, доброй заботы о них, умения побороть, превозмочь свое увечье, свою физическую слабость.
– Вот ты живешь дома, в семье, – сказала мне как-то Вера Матвеевна, – и бываешь недовольна, даже обижаешься: этого тебе не дали, того тебе не позволяют. А вот у меня было детство – у-у-у! У бедных людей – а мои родители, доню моя, были ой какие бедные! – у бедняков подслеповатый ребенок – это лишний рот. Хуже кошки – она мышей ловит. Хуже собаки – она хоть на чужого гавкает… Тебя дома как зовут? Сашенька, Шурочка, Пуговка… А меня, маленькую, бывало, кличут: «Где ты, слепая сова!»
Я очень люблю слушать рассказы Веры Матвеевны о ее детстве. В особенности о том, как она училась. Она не родилась слепой – у нее только было очень слабое зрение: она была, как она теперь называет, «подслеповатая». И зрение это явственно ухудшалось. Может быть, если бы ее показали врачу, она и не ослепла бы, кто знает? Но… врач! Он так же не мог появиться в халупе ее родителей над Днепром, как не могла прийти туда в гости, например, звезда с неба.
Сколько она себя помнит, Вера Матвеевна знала, что она скоро ослепнет. И она изо всех сил торопилась учиться.
– Я всегда знала: скоро мне – в темноту. Значит, надо набрать всякого хорошего, чтобы оно со мной осталось навсегда. В школу я, конечно, попасть не могла, но все-таки мне очень повезло: знакомая учительница увидела, как я хочу учиться, как стараюсь осилить грамоту… Дай Бог ей здоровья, той золотой женщине, – она со мной весь гимназический курс прошла! Когда меня при округе экзаменовали – за все семь классов сразу! – я уже мало что видела, но все сдала наизусть…
Так рассказывает мне Вера Матвеевна, пока мы ходим по квартирам тех, кого надо пригласить на наш «вечер».
– А о чем доклад? – спрашивают почти все.
– О деле Дрейфуса, – отвечает Вера Матвеевна.
– Придем! Обязательно придем! Поблагодари, Сашенька, маму, что позвала нас… А кто докладчик?
– Один журналист. Недавно из Парижа приехал…
Нам дают деньги охотно и, как говорит Вера Матвеевна, «очень прилично». И мы уходим дальше.
– Ты не думай, – поучает меня Вера Матвеевна на улице, – не воображай, будто все люди так болеют за Дрейфуса и дрожат-ненавидят его врагов. Мы ведь ходим только по знакомым. А приди мы, например, к генералу Дроздову или к жандармскому ротмистру Ланскому, нас бы прогнали да еще собак на нас спустили. А может, и арестовали бы. Вот как, доню моя!
Когда жена доктора Вилеишиса, поблагодарив за приглашение, дает Вере Матвеевне целых три рубля, Вера Матвеевна сияет и, выйдя со мной на улицу, говорит мне:
– Видишь, как честные люди хотят узнать правду? Видишь?
Я и сама все с бо́льшим интересом жду доклада Александра Степановича. Ведь я о деле Дрейфуса знаю очень мало, почти ничего…
Наше с Верой Матвеевной хождение едва не оканчивается бедой. Хотя я, как наказывала мне мама, осторожно веду Веру Матвеевну под руку, но она все время рвется вперед, как норовистый конь. Сходя с одной очень крутой лестницы, Вера Матвеевна оступается и падает. К счастью, падает невысоко: с двух-трех ступенек. Несколько секунд, пока она лежит неподвижно, с закрытыми глазами и сжав челюсти от боли, я стою над ней в полном отчаянии. Какая-то женщина, спускавшаяся по лестнице вслед за нами, помогает мне приподнять Веру Матвеевну и посадить ее на ступеньку лестницы. Эта же добрая душа приносит из своей квартиры тазик с холодной водой и чистые тряпочки.
У Веры Матвеевны рассечен лоб: падая, она, видимо, ушиблась о край верхней ступеньки лестницы. Ласково приговаривая по-польски, незнакомая женщина терпеливо и внимательно прикладывает к разбитому месту холодные компрессы.
– Это ты сопишь, Сашенька? – спрашивает вдруг Вера Матвеевна.
– Я… – отвечаю я, давясь слезами.
– Пожалуйста, не плачь. Очень прошу тебя! О чем плакать? Слепой упал. Что тут особенного? Я очень часто падаю.
– Это я виновата, – казнюсь я. – Недоглядела…
– Не говори глупостей! Ты все время держала меня под руку. И ведь ничего не случилось особенного: ну, я разбила лоб, подумаешь!
– Ох… – вздыхает женщина, прикладывая к ранке свежую тряпочку. – Ваше счастье, пани, что вы слепая: вы не видели, как вы упали и как вы лежали! Я подумала, что вы убились насмерть. Ваше счастье, что вы слепая…
– Ну конечно, я счастливая, – через силу улыбается Вера Матвеевна. – Но все-таки, пани, я хоть и не видела, как упала, но кости мои это почувствовали…
Мы помогаем Вере Матвеевне встать.
– Ступайте, пани, ступайте до дому и ложитесь в постель! – прощается с ней наша случайная знакомая.
Мы выходим на улицу.
– Сейчас я позову извозчика и отвезу вас домой, – соображаю я. – Или, хотите, поедем к нам?
– Никуда я не поеду. Мы пойдем с тобой в аптеку, там мне заклеют лоб пластырем, и мы пойдем по остальным адресам нашего списка.
– Там всего два адреса осталось. Успеем завтра утром…
– Нет, после аптеки обойдем всех, кто остался. Непременно сегодня!
В аптеке Вере Матвеевне смазали ранку йодом, заклеили пластырем и сказали:
– Ваше счастье – только ссадина. Чуть пониже – и остались бы вы без глаза!
На это Вера Матвеевна сказала беззаботно:
– А на кой он мне, тот глаз? Он же все равно не видит…
Уже выйдя со мной из аптеки на улицу, она говорит:
– Обрати внимание: сколько людей сегодня сказало мне, что я счастливая!
Мы обошли все оставшиеся адреса. Их оказалось не два, а четыре.
Я не соврала, когда сказала «два», – последние адреса были написаны на обороте списка.
Когда мы наконец возвращаемся домой – уже в сумерки, – Вера Матвеевна ступает тяжело, с утомлением. Теперь она все время шепчет про себя:
– Луку зеленого на рубль. Чтоб на всех. Еще – редиски. Непременно. Мясо. Белых булок…
Я слушаю ее шепот и леденею от ужаса. Неужели Вера Матвеевна сошла с ума?
Она чувствует мой страх – она же все видит, словно зрячая! – и успокаивает меня:
– Не обращай на меня внимания. Когда я хочу запомнить что-нибудь крепко-крепко, я несколько раз говорю это себе шепотом. Это у меня все равно как если б я занесла в записную книжку.
На нашей лестнице мы встречаем спускающегося Матвея. Он был у нас и уже уходит.
– Ну? – спрашивает у него Вера Матвеевна. – Как?
– Чудно! – отвечает Матвей. – Семьдесят пять рублей! А у вас как?
Вера Матвеевна расцветает:
– И у нас восемьдесят! Живем, сыну?
– И как еще живем, Вера Матвеевна!
– Только, Матвей, имей в виду: рублей десять – двенадцать надо отдать на тюремный Красный Крест. В Антокольской тюрьме сейчас много политических сидит! И есть как раз возможность сделать передачи… Луку надо, сам знаешь. Теперь уже есть зеленый. Редиску или редьку. Котлет нажарим. Булок белых, французских…
– Все, что вы скажете, Вера Матвеевна!
Уже в постели, засыпая, соображаю:
«Это Вера Матвеевна говорила про передачу политическим заключенным. Ведь в тюрьме живут голодно. И нужен лук, мясо, а не то начнется цинга… Помощь политическим заключенным – это делается потихоньку от полиции. Этим ведает все та же Вера Матвеевна».
Потом – уже в предсонном тумане – возникает мысль о завтрашнем докладе Александра Степановича. Интересно! Потом – хлоп! – словно заперли дверь, – и сон…
Глава третья
Зачем и отчего крейсер «Сфакс» плывет к чертову острову
– Не ждите от меня, – так начал свой доклад Александр Степанович, – повторения того, что писали о деле Дрейфуса газеты пять лет назад. С тех пор многое неизвестное стало известным. Многое тайное стало явным, иное темное прояснилось. Конечно, мне придется напомнить вам также и некоторые основные узлы дела Дрейфуса. Но я расскажу вам то, что за год пребывания во Франции мне удалось узнать от моих друзей – журналистов и общественных деятелей.
…Весной 1894 года военный министр Франции генерал Мерсье сделал в палате депутатов доклад «О состоянии армии и флота». Мерсье нарисовал радужную картину – все великолепно, безупречно! Армия и флот в образцовом состоянии!
Докладу военного министра Мерсье бурно аплодировали все депутаты, кроме социалистов: социалисты ему не поверили.
Социалисты были правы: доклад военного министра генерала Мерсье представлял собой сплошную ложь. На самом деле военное положение Франции внушало тревогу. Тревожило и то, что в Генеральном штабе Франции гнездилась измена. Там исчезали, а потом снова появлялись важные документы. Очевидно, кто-то из людей, имевших к ним доступ, уносил их – куда? зачем? – а потом снова клал их на место. Но кто делал это? Кто?
